Антон Семиженко
журналіст, редактор
Психолог Александр Гершанов родом из Харькова, сейчас живет в Израиле. Уже шесть лет он работает координатором в кризисном центре SELAH, который помогает справиться с психологическими травмами израильским военным и пострадавшим от войны гражданским. С началом войны в Украине Гершанов уже несколько раз приезжал в страну, проводил семинары для украинских психологов.
В интервью INSIDER он рассказывает, как облегчить стресс от военных действий, на что обратить внимание при встрече вернувшегося с войны бойца, и почему отдых в военное время не менее важен, чем в мирное.
— Многие бойцы АТО, вернувшись с фронта, испытывают проблемы с возвращением в мирную жизнь. Часто люди ностальгируют по военным порядкам, а иногда и рвутся назад, на передовую, к своим. Вы говорите, что это характерно и для израильских солдат. Почему так?
— На войне всё просто и понятно. Здесь свои, там чужие. Мы стреляем — они прячутся, они стреляют — мы прячемся. Свои всегда поддержат, помогут, спасут. А в повседневной жизни всё сложнее, всё многомерно и с разными людьми разные отношения. Поэтому тоска за отношениями в режиме войны действительно бывает.
У гражданских тоже. Когда Израиль обстреливают, мы выезжаем в наиболее обстреливаемые районы, собираем группы людей и работаем с ними. Был случай, когда обстрелы закончились, а работа с группой еще продолжалась. И люди мне сказали: “Знаете, нам не хватает этого ощущения “вместе”. Все разошлись по домам, у всех свои интересы образовались”.
В таких случаях мы сразу ищем, есть ли еще сферы в жизни человека, где он чувствует свою принадлежность к чему-то. Очень важный критерий здесь — непрерывность. Это вообще ключевое слово в нашей работе. Любое несчастье, любая психотравма, любая война — разрывает. Было “до войны”, стала война, где всё иначе — а потом наступает нечто, куда тяжело вписаться обратно. Мы стараемся взять то, что поддерживало раньше, и вернуть это в “сейчас”, чтоб человек продолжал жить.
— Что это, как правило?
— Самые простые вещи. В Израиле большой культ семьи, сильны семейные традиции. В пятницу у многих семейный ужин, в субботу религиозные и светские мероприятия, которые тоже проводятся с семьей или ближайшим кругом. Нужно выявить отношения, которые были тёплыми и хорошими до травмы, и простимулировать, чтоб это продолжалось. Мы работаем с семьями и людьми из ближайшего круга, чтоб те поддерживали, показывали свое небезразличие.
Потом круг расширяется до социума. Чем человек занимался, что у него было постоянным? Кружок какой-то, игра в преферанс с друзьями по четвергам и пятницам? Мы актуализируем, что у человека было: мол, вот же оно, не исчезло никуда. Ну и надо вспомнить о том, что приносило радость и удовольствие.
Во время психотравмы или на войне человек не позволяет себе испытывать какие-то удовольствия. “Нельзя”, “не та ситуация”, “не разрешается”. То же с людьми, пережившими потерю. В таких случаях мы собираем группы людей, которые перенесли подобное. И там они чувствуют себя среди своих, позволяют себе и улыбаться, и смеяться — ведь “здесь меня поймут”.
Шесть лет назад, во время войны на юге страны, было очень много пострадавших среди мирного населения. Мы собрали тех, у кого ракеты разрушили дом, и вывезли на двухдневный семинар. Это было полезным, там люди расслабились.
Двор в городке Сдерот на границе с Сектором Газы. Все женщины – русскоязычные, в городе преимущественно проживают репатрианты с бывшего Советского Союза. На втором плане – бомбоубежища, централизованно пристроенные правительством к каждой квартире
У нас живет и работает один из лучших в мире специалистов по работе с травмой, профессор Шмуэль Лахад. Он разработал простую схему ресурсов. Есть ресурсные каналы, на которые каждый человек опирается. У каждого что-то выражено сильнее, чем остальное. У кого-то это чувства, и человек пропускает всё через эмоции. Поэтому после тяжелых переживаний такому человеку стоит послушать музыку, посмотреть какие-то фильмы приятные.
У кого-то это вера. Такие люди будут больше молиться, читать книги, ходить в церковь или куда-то, где им хорошо. Есть люди, для которых при стрессе лучше сделать зарядку, пойти в спортивную секцию, грушу поколотить. У некоторых людей более развит когнитивный канал. Для них терапия — в самом простом варианте: разгадывание кроссвордов или чтение детектива.
Часто человек это интуитивно всё делает. Но задача психолога или оказавшегося рядом человека — если что, заметить, подсказать, посоветовать. Как-то я увидел в интернете фотографии, чем украинские бойцы во время затишья занимаются. Кто-то вышивает, ребята помоложе в футбол играют, кто-то с собакой. Каждый находит для себя что-то, что приносит ему силы, ресурс. Эта рекомендация универсальна для человека в стрессовой ситуации: найти “свое” и продолжать этим заниматься. Или что-то новое найти. Вот я встретил бабушку в Ашкелоне, сильно обстреливаемом городе на юге Израиля. Она во время бомбежек вдруг стала рисовать. Причем картины неплохие.
— Что делать гражданскому населению, чтобы снизить риск травматизации психики во время военных действий?
— Разработать простой и четкий алгоритм действий. Должны быть ясные инструкции: если бабахнуло где-то, человек должен укрыться. У нас, например, если завыла сирена — мы сразу знаем, что надо бежать в укрытие или другое защищенное пространство. Прикрыть голову руками, остановить машину, если едешь. Об этом рассказывают на радио и телевидении, пишут в газетах. Служба тыла, которая в Израиле занимается этими вопросами, даже мультики для детей сделала в прошлом году. Не только связанные с войной, а и, к примеру, на случай землетрясения. Общая цель такая, чтобы в нужный момент реакция срабатывала автоматически.
Что еще помогает сохранить себя — это четкое знание ответственности. Мы всегда рекомендуем родителям, чтоб во время сирены их дети четко знали, кто за что отвечает. Например, один ребенок берет бутылку с водой, другой фрукты. Семья может тут же и вернуться, но всё равно — это их функция. Нужно распределить функции, и если я четко знаю, что должен делать в момент опасности, то тем самым снимаю риск травматизации.
— Тогда уже не просто боишься, а думаешь о чем-то конкретном.
— Да. Специалисты по психотравме часто употребляют слово “функционирование”. Это не значит, что должна быть бездумной жизнь, а что человек должен четко знать и выполнять свои обязанности на случай нештатной ситуации. Например, мне попалась одна семья, в которой была старенькая бабушка. Она во время обстрелов не успевала выскочить на лестничную площадку, поэтому просто переходила в наиболее безопасное место квартиры. И у нее была задача: она была ответственна за кошку. Она звала кошку, искала ее, следила, чтоб та не выскочила в коридор. И это правильно.
Бомбоубежища в Сдероте. Город, граничащий с Сектором Газы, наиболее часто подвергается атакам палестинских боевиков
Широкой публики это тоже касается. Во время активных военных действий люди по всей стране прилипают к экранам, к интернету, новости постоянно смотрят. Люди переставали работать — это очень хорошо в Израиле знакомо. В таком случае надо напоминать другим и себе, что есть какие-то ежедневные функциональные обязанности, рутина в хорошем смысле. Утром встал — не побежал сразу новости смотреть, а почистил зубы. А потом покормил кота. Этот список дел можно даже написать и повесить у себя на холодильнике. Простые, базовые вещи, чтоб занять день и что-то делать. А новостнозависимым мы рекомендовали проверять новости в интернете не чаще раза в час. Все равно быстрее ситуация в ленте не меняется.
— Как быть семьям военных, у которых муж, отец, брат ушел на фронт? Как вести себя, когда человек возвращается?
— Во-первых, если есть возможность, поддерживать еще в то время, когда человек там находится. СМС-ку прислать, письмо написать, в Фейсбуке оставить что-то приятное. Насколько это возможно. Это очевидно, просто не забывайте. Израильский пример: моя средняя дочка участвует в скаутском движении. В ее группе все собрались, каждый взял в руку плакатик, где написано: “Мы с вами, солдаты”, другие тёплые слова. Сфотографировали и выложили в Фейсбуке, в разных группах армейских. Это поддерживающие вещи.
— А прошлым летом, во время “подземной войны” в Секторе Газа по всему Израилю висели растяжки с текстом: “С таким тылом мы победим на передовой”.
— Да, тогда вообще много акций было. Например, малыши рисовали рисунки для танкистов, и те один свой танк облепили полностью этими рисунками. И подписали: “Вот наша самая главная броня”. Поддержка была невообразимой: солдатам тащили и пересылали всё. Началось со сладостей. В еврейских семьях мальчиков принято хорошо кормить, и посылок было столько, что солдаты уже взвыли и сказали: “Ребята, ну хватит уже сладкого”. Тогда еду передавали в ближайшие больницы. У меня старший ребёнок как раз тоже в Газе находился. Писал мне: “Сладости закончились, повалили сигареты. Я тебе привезу, ты какие предпочитаешь? А то мы тут перебираем…” В конце концов солдаты организовались и стали просить, чтоб им пересылали трусы, носки, футболки. Лето ведь, жарко, постирать негде. И народ побежал по магазинам.
“С таким тылом мы победим на фронте”
Это поддержка. Во всех этих сладостях и чипсах был мощнейший посыл: “Ребята, мы здесь, мы с вами, мы вас любим”. Люди приезжали с мангалами в прифронтовые районы, готовили солдатам шашлыки. Кейтеринговые компании целые кухни туда привозили. Это всё как материнская поддержка. Ведь что мама делает? Она кормит. И солдаты получали это самое базовое выражение любви.
Не надо уходить в какие-то высокие материи. Лучшие — простые вещи. Пришел солдат, боец, муж, брат с войны — обеспечьте ему комфортные условия. И спокойствие: не лезьте с расспросами, не дёргайте. Нужно дать человеку некий буфер вхождения в другую жизнь. Мне, например, в своё время было тяжело. Военная операция “Литой свинец” в 2008-2009 годах как раз попала на гражданский Новый год, и нас с женой пригласили в гости друзья. А я тогда каждый день выезжал в Сдерот (городок на самой границе с Сектором Газа, наиболее часто подвергающийся обстрелам, — INSIDER), где с гражданскими работал. И вот приезжаю я в Тель-Авив, где все в кафешках сидят, а у меня на джинсах еще следы земли: ведь ракета летит, ты залегаешь где-то. Мы попадаем в компанию, где собрались люди, достаточно далекие от военной темы. Они веселятся, встречают Новый год, а я сижу и не понимаю: чего они тут смеются?
Это было мини-проявление афганского синдрома, который я помню еще из жизни в Украине. Помню более старших ребят во дворах: они только вернулись с войны и не вписывались, не могли вообще понять, что тут происходит. Ну и пошла алкоголизация и прочие вещи.
— Как прошел тот Новый год?
— Посидел, поел-попил, на том мы и уехали. Потом еще пару раз мы куда-то выходили, в клуб с друзьями поехали — и у меня занимала время адаптация, особенно если еще днем был в Сдероте, а вечером едешь на веселье. Я сидел, смотрел на людей: мол, да, сейчас я нахожусь здесь — и включал себя. Шел танцевать, анекдоты рассказывать. Но всё равно нужно было переключаться. Травматизация есть, от этого никуда не уйдешь.
— Вообще удивляет, что в городе, на который время от времени падают снаряды, люди спокойно ходят в кафе, кинотеатры, веселятся.
— Возможно, это жизнь на грани, когда ты осознаешь конечность бытия, и поэтому каждый день радостный. Тут еще можно углубиться в историю еврейского народа. Но есть еще один момент — смыслы.
Был такой психолог Виктор Франкл, который прошел концлагерь. Там он вел наблюдения за собой, за окружающими, кто выживал, а кто нет. И выживали те, кто находил в этом ужасе хоть какой-то смысл. Причем смыслы могут быть совершенно простые, необязательно отвечать на вопрос “Зачем это всё?”. Для одного из заключенных смысл был в том, чтоб на следующий день увидеть солнце. Он говорил: “Я живу тем, чтоб завтра проснуться и увидеть солнечный свет”. Это наполняло его день. И поиск таких простых смыслов тоже держит.
И веселье, и шоппинг даже в военное время необходимы. Иначе выгорание будет полным. Ведь эти радости — вкусно поесть, пройтись по магазинам или встретиться с друзьями — это те ежедневные ресурсы и то волшебное слово “непрерывность”, которое в жизни и держит. Некоторые люди себя “замораживают”: мол, сейчас война и мне нельзя. Там страдают — значит, я тоже должен страдать. За что себя так наказывать, так не любить?
Есть отличный пример из авиации. По инструкции безопасности, в самолете во время нештатной ситуации кому первому надо кислородную маску надеть, взрослому или ребенку? Взрослому. Потому что если я помогу себе, то могу помочь и другим. Точно так же с цивильными, активистами, волонтерами.
Как правило, люди, которые принимают активное участие в жизни страны — это те же люди, которые много работают. И именно таким мы говорим: ребята, маску наденьте кислородную. Позвольте себе расслабиться, ничего от этого не случится. Невозможно всем сразу помочь. Как-то распределите себя, иначе выгорите и всё.
— Возвращаясь к Сдероту, там вы встречали людей в состоянии шока — например, после бомбёжки. Как выглядит первая психологическая помощь таким людям?
— Надо подойти, взять за руку. Физический контакт — базовая, но очень важная вещь. Он возвращает к реальности. Ведь человек, который испытывает шоковое состояние, который травматическое событие пережил — он не с нами, он в своих эмоциях где-то, ушел куда-то. Наша задача — вернуть его к нам. Этот возврат идет через физический контакт. Взять за руку, немного сжать — чтоб ощутимо было.
После физического контакта можем перейти на то, что человек видит вокруг себя. Прежде всего он видит меня. Я стою перед ним и спрашиваю его: “Ты меня видишь?” “Да”. Могу спросить: “Я в очках?” Совершенно дурацкий вопрос, но человек вклинивается: оп! “Ну да, в очках”. Я притягиваю его в ту реальность, где нахожусь сам. По этому поводу, кстати, еще одна рекомендация для семей, чьи мужья-братья-сыновья возвращаются. Они, когда заходят в дом, часто еще в своих переживаниях живут, на линии фронта. Поэтому нужен максимальный контакт с тем, что человеку привычно, с его воспоминаниями. Очень полезно посмотреть вместе фотографии, семейные альбомы. Это очень сильная вещь, с помощью фотографий мы восстанавливаем связи. И, опять-таки, обеспечиваем непрерывность.
— Как в израильской армии устроена система психологической помощи?
— Там есть должность “офицер душевного здоровья”, которую занимает человек с образованием психиатра, психолога или социального работника. К офицеру могут направить или же с разными психологическими проблемами к нему обращаются сами солдаты. У этого офицера есть небольшой сержантский состав, как правило это несколько девушек-соцработниц. Они без высшего образования, только небольшие армейские курсы закончили.
Задачи такой девушки — находиться непосредственно в подразделении, и если какие-то проблемы у солдата: что-то в семье случилось, служащему нужно помочь семье заработать денег: выйти на неделю из армии и подработать, или перейти на другой режим, чтоб домой приходить каждый день — проходит душевный разговор с этой девочкой, и она по возможности эти проблемы решает. Если же видно, что причина не социальная, которую она может разрулить, а душевная — то отправляет к офицеру душевного здоровья.
В военное время сам офицер находится в боевых частях, которые непосредственно воюют, стреляют. Его задача — не допустить этой самой инвалидизации. Допустим, солдат получил шок. Его можно отправить в тыл, и там мы его потеряем. Он будет мучиться чувством вины, если еще кого-то ранят сильно или убьют. Ведь его забрали с поля боя. Задача военного психолога — вернуть солдата к своим функциональным обязанностям, если он цел. Вывести его из шокового состояния и вернуть в строй.
Также в армии есть офицер по работе с пострадавшими. Он работает с семьями раненных и погибших. У этого офицера также есть помощники.
Ключевой подход терапии у нас — солютогенный, не патогенный (от латинского solutio — “решение”, и pathologia — “заболевание”, — INSIDER). Мы работаем с имеющимся у нас ресурсом. Например, в больницах у нас никого долго не держат. Не только потому, что это дорого — подход к реабилитации такой. Надо как можно быстрее брать себя в руки и вставать на ноги.
Это хорошо иллюстрирует такой пример: допустим, лежит раненный солдат в больнице. Я, психолог, прихожу к нему и спрашиваю: “Тебе удобно со мной разговаривать?” Он отвечает: “Да”. Тогда спрашиваю: “А ты сесть можешь?” “Могу, сейчас попробую”. Он сел. Это уже очень много. Потом я могу у него спросить: “Ты пить хочешь?” “Хочу”. “Возле тебя бутылка воды стоит. Можешь себе налить?” “Могу”. “А я тоже пить хочу. Нальешь и мне?” То есть мы стимулируем человека к максимально самостоятельным действиям. Может он хоть что-то, руку поднять — отлично, пускай поднимет левую. Через пять минут — правую. Частично это и физическая реабилитация, но основной эффект здесь — психологический.
Вся такая работа в Израиле нацелена на то, чтоб не инвалидизировать человека. Это то, что мы говорили в Киеве и Мариуполе, проводя обучающие семинары: не инвалидизируйте людей. Да, они ранены. Да, контужены. Да, травмированы. Но это не болезнь. Это травма, которую человек получил, а травма — проживается. С ней можно что-нибудь сделать, построить работу так, чтоб человек продолжил функционировать, существовать, не чувствуя себя инвалидом, ущербным. Иначе, при таком массовом травмировании, как в Украине, общество через какое-то время получит очень много инвалидов.
Еще бывает работа с военными после демобилизации. Это в случае, если человек был ранен. В рамках так называемой “реабилитационной корзины” с ним работают. Первый этап — это реабилитационное отделение при больнице. Там с человеком занимаются физиотерапевты, также есть арт-терапия, терапия посредством животных — всё, что нужно. Потом его выписывают, и он уже по месту жительства посещает реабилитационный центр с похожими занятиями.
Потом он или возвращается к полноценной жизни, а если полностью не восстановился — получает пособие от Института национального страхования. Это такая общая копилка, в которую, в том числе, идут наши налоги. Они в Израиле жутко высокие, но если вдруг чего — мы этим пользуемся.
— Многие военные на вопрос, не обращались ли к психологу, обижаются: мол, у меня всё в порядке с мозгами. Как у вас борятся с такими стереотипами?
— Конечно, коннотация “психолог” и “псих” сильна. Но у нас эта профессия очень сильно проникла в жизнь. И специализации намеренно не звучат зловеще, вроде “психотерапевта”. А, например, “специалист по терапии при помощи животных”, который ходит по палатам с морской свинкой, кроликами и собачками. Или “специалист по терапии посредством искусства”. Всё совершенно безобидно. Ну и есть еще такой момент, что это в основном госслужащие, существуют на наши налоги. То есть там такой подход, что этот человек мне должен. Что это не я ему нужен, а он мне нужен, и я буду с него требовать, чтоб получать всё, что мне нужно. Он должен восстановить моё душевное равновесие. Так что в культуре это есть: если у меня какая-то проблема, я пойду к специалисту.
Главный редактор Первого израильского радио Влад Зерницкий на фоне музея упавших на Сдерот снарядов. Влад родился в Мариуполе, работает в Тель-Авиве, а живет в Сдероте
Украинским коллегам мы на семинарах советовали, что если человек не хочет с вами работать, спрашивая: ”А что я, инвалид, что ли?”, нужно просто сказать: “Замечательно, что ты прекрасно себя чувствуешь, что я тебе не нужен. Как специалист”. И там уже зависит от профессионализма, как ты построишь беседу, чтоб и помочь, и не дать ощущения, что человек не в порядке. Мол, то, что с тобой случилось — бывает, это часть жизни такая.
ОПИС
Інтерв’ю з ізраїльським психологом українського походження — про те, як дати раду стресу в умовах війни. І про те, як спілкуватись із тими, хто у війні брав безпосередню участь.
ОПУБЛІКОВАНО
На сайті INSIDER у червні 2015 року.
ЖАНР
ФОТО
Усі знімки мої та з фейсбуку Олександра Гершанова.